"Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов. Том второй"

Старое искусство и современная душа. — Каждое искусство становится все более пригодным для выражения душевных состояний — более взволнованных, более нежных, более решительных, более страстных, — а потому более поздние художники, избалованные этими выразительными средствами, ощущают некоторое неудобство, имея дело с творениями искусства прежних эпох, словно древним не хватало как раз только средств ясного выражения своей души, а может быть, даже некоторых технических предпосылок; и они полагают, что обязаны тут помочь делу, — потому что верят в подобие, даже тождество душ. В действительности же души самих этих старых мастеров еще были какими-то другими, может быть, и более великими, но более холодными и еще питавшими отвращение ко всему возбуждающе-оживленному: мера, симметрия, пренебрежение ко всеми милому и прелестному, бессознательная терпкость и утренняя свежесть, уклонение от страсти, словно искусству суждено от нее погибнуть, —
все это составляет образ мыслей и нравственность всех старых мастеров, отбиравших свои выразительные средства и одухотворявших их в рамках этой же нравственности не случайным, а необходимым образом. — Но можно ли, понимая все это, отказывать всем более поздним художникам в праве одушевлять древние творения на лад своей собственной души? Нет, ведь те способны продолжать свою жизнь лишь потому, что мы наделяем их своей душою: только наша кровь и подталкивает их к тому, чтобы заговаривать с нами. Их истинно «историческое» прочтение обращалось бы к призракам на языке призраков. — Воздать честь великим художникам прошлого можно, не столько проявляя ту неплодотворную робость, которая старается точно воспроизвести каждое слово, каждую ноту так, как они были написаны, сколько делая энергичные попытки помогать им все снова возвращаться к жизни. — И то сказать: представим себе, что Бетховен вдруг явился среди нас и слушает одно из своих произведений, исполняемое в манере новейшей проникновенности и нервной утонченности, прославившей наших мастеров интерпретации, — вероятно, он долго стоял бы, не зная, что сказать и поднять ли руку для проклятья или для благословения, но наконец, возможно, произнес бы: «Да-а, ну и дела… Это ни мое, ни не мое, а что-то третье, — по мне, так есть в этом и кое-что верное, хотя это не то верное. Но смотрите сами, как с этим быть, ведь слушать в любом случае вам, — а правы-то живые, как говорит наш Шиллер. Ну так и будьте себе правыми, а мне позвольте ретироваться».

Фридрих Ницше.