Прошу оценки и критики

Кое-что сподвигло меня недавно попробовать написать небольшой альманах про серафима, который путешествует. Это если очень кратко. Есть уже первые три главы, но, так как, этим раньше промыслов не было, не знаю как получается, нормально ли. Прошу Вашей помощи. Ниже приведу текст первой главы.

«Сказания о Серафиме де Люсе: Записки Странствующего Рыцаря»
Глава I: Эхо Забвения в Долине Снов

Холодный, пронизывающий ветер Сребристых Холмов остался позади, как и последние воспоминания о простом мире, где добро и зло имели четкие границы. Серафим де Люс стоял на краю пропасти, что отделяла его прежнюю жизнь от Долины Снов. Внизу, в чаше меж гор, клубился не туман, а сияние — серовато-лиловое, фосфоресцирующее, словно от разлитого элексира. Воздух, долетавший оттуда, был густым и обволакивающим, с душным ароматом ночного цветка лунолистника, смешанным с пылью древних свитков и сладковатым, тревожным запахом увядающей амброзии.

Его латы, отполированные до зеркального блеска его оруженосцем, теперь казались ему неуклюжим, чужеродным панцирем. Внутри же всё было оголённым нервом. Он пришёл сюда по наказу аббата Орландо, чьи суровые слова всё ещё звенели в ушах: «Долина Снов — это гнойник на теле мира, рыцарь. Там обитают Жрицы Забвения, порождения древнего разврата, что пьют не кровь, а саму душу человека, его память и волю. Выжги это логово. Верни покой душам, что они в плену держат.»

Серафим сделал шаг вниз по тропе, и сияние поглотило его. Тишина здесь была иной — не отсутствием звука, а его подавлением. Он слышал собственное дыхание, стук сердца и… шёпот. Мириады тихих, перекрывающих друг друга голосов, доносящихся будто из-под земли. Шёпот сожалений, триумфальных возгласов, признаний в любви — весь спектр человеческих страстей, превращённый в фоновый гул.

Он шёл медленно, его сапоги тонули в упругом, похожем на бархат мхе, испещрённом бледными, светящимися грибами. Деревья вокруг были причудливо изогнуты, их кора отслаивалась, обнажая прожилки того же лилового сияния. Это место не было мёртвым. Оно было пронизано неестественной, сонной жизнью.

Через час пути он вышел на огромную каменную площадку перед руинами храма, чьи колонны, некогда величественные, теперь походили на сломанные кости гиганта. И там он увидел их.

Они танцевали. Семь женщин. Их тела, лишённые малейшего изъяна, казались выточенными из цельных кусков слоновой кости, тронутой временем лёгкой позолотой. На них не было одежд, но они не были обнажены в человеческом понимании. Их фигуры струились в танце, а бледное сияние, исходящее отовсюду, обволакивало их, как живые одеяния, то скрывая, то подчёркивая изгиб бедра, упругость груди, линию позвоночника. Их волосы — оттенков воронова крыла, тёмного серебра и меди — были распущены и парили в воздухе, повторяя течение их движений.

Их танец был гипнотической пляской, ритуалом, лишённым суеты. В такт ему воздух над площадкой рождал миражи. Вот призрачный рыцарь в доспехах, которых Серафим не видел никогда, повергает крылатого змея. Вот толпа рукоплещет юноше, поднимающему над головой победоносный меч. Вот прекрасная дама в парчовом платье с улыбкой, полной тоски, протягивает чемпиону турнира не шарф, а свою собственную, разбитую маску.

«Они пожирают сны о славе», — вспомнил Серафим. Но глядя на это, он думал: Они дают им вечную жизнь. Они — библиотекари тщеславия.

Танец замер, оставив в воздухе лишь дрожащие эхо миражей. Все семь пар глаз, лишённых зрачков и наполненных тем же мертвенным сиянием, устремились на него. Из их среды вышла старшая. Аэлита. Её красота была не соблазнительной, а величавой и безмерно усталой, как у океана, видевшего крушение империй. Её черты были тонкими, губы — бледными, а в уголках глаз таилась вековая печаль.

— Приветствую тебя, путник, чьи шаги отмеряют ритм долга, а сердце бьётся в такт обетам, — её голос был похож на шелест шёлка по древнему пергаменту. — Ты пришёл, чтобы стать нашим палачом?

Его рука сама собой легла на эфес меча. — Я пришёл, чтобы разорвать оковы душ, что вы держите в плену.

— В плену? — Её улыбка могла бы растрогать ангела. — Мы не тюремщики. Мы — архивариусы. Мы собираем то, что вы бросаете за борт по дороге к своей «судьбе». Мы храним то, чем вы жертвуете ради величия. Хочешь ли увидеть свой собственный, ненужный тебе груз?

Она не стала ждать ответа. Её рука, тонкая и бледная, описала в воздухе дугу. Пространство перед Серафимом сгустилось, заколебалось. И он увидел. Увидел не мираж, а альтернативу.

Он сидел не на троне, а в уютном кресле у камина в родовом замке де Люс, который он покинул десять лет назад. На его коленях спал маленький мальчик с его собственными пепельными волосами. Рядом, положив руку на его плечо, стояла женщина. Её лицо было смутным, черты расплывались, но он чувствовал её тепло, её безоговорочную любовь, запах свежего хлеба и лаванды, исходящий от её платья. Он чувствовал тяжесть не короны, а ответственности за этот маленький, хрупкий мирок. И самое главное — он чувствовал покой. Глубокий, всепоглощающий, как омут.

Это была не ложь. Это была его собственная, никогда не рождённая мечта. Мечта о доме, который он сам для себя разрушил, выбрав путь стали.

Сердце его сжалось так больно, что он едва не вскрикнул.

— Это… иллюзия, — прошептал он, но в его голосе не было ни капли убеждённости.

— Иллюзия? — Аэлита приблизилась. Её пальцы, прохладные и невесомые, как прикосновение паутины, коснулись его щеки под шлемом. — Или та дорога, что ты не посмел выбрать? Ты можешь не просто увидеть её. Ты можешь войти в неё. Всего на одну ночь. Мы не отнимаем реальность, рыцарь. Мы даём приют альтернативе.

Соблазн был огненной бурей в его груди. Это было не искушение плоти, а искушение души. Шанс прикоснуться к призраку собственного несбывшегося счастья.

Медленно, будто преодолевая невидимое сопротивление, он снял шлем. Его волосы, тёмные и влажные от пота, упали на лоб. Его взгляд, полный смятения, встретился с её сияющими, всепонимающими глазами. В этом молчании был его ответ.

Аэлита взяла его за руку — не властно, а как проводник — и повела вглубь руин, в помещение, где сводчатый потолок был разрушен, открывая вид на фосфоресцирующий купол сияния, заменявший небо. Пол был устлан ковром из мха, испускавшего мягкое свечение.

Она помогала ему снимать доспехи. Каждый снятый элемент был похож на сбрасывание цепи. Нагрудник, наплечники, наручи. Стуча, они падали на мягкую землю. Под латами был простой, пропитанный потом и дорожной пылью хитон. Она развязала шнуровку на его груди, и ткань с шелестом упала на пол. Наконец, он остался лишь в коротких штанах из мягкой кожи, чувствуя непривычную лёгкость и уязвимость.

Аэлита подошла вплотную. Её пальцы снова коснулись его лица, затем скользнули вниз, по шее, к ключицам. Её прикосновения были частью ритуала.

— Дай мне свою руку, — попросила она.

Он протянул ей ладонь. Она прижала её к своей груди, прямо над сердцем. Её кожа была удивительно гладкой и прохладной, но под ней он почувствовал ровный, медленный пульс.

— Теперь закрой глаза, Серафим де Люс. И позволь мне стать мостом в твой сон.

Её губы коснулись его губ. И в тот же мир реальность дрогнула и расслоилась. Он больше не стоял в руинах. Он сидел в том самом кресле у камина. Тепло огня ласкало его лицо. Он чувствовал вес спящего сына на своих коленях, его ровное дыхание. Женщина, чьё лицо теперь было ясным и любимым, улыбалась ему, и её рука была тёплой и реальной на его плече.

Аэлита вела его через этот сон. В мире грез он поднялся, уложил сына в кроватку и взял свою женщину за руку. В мире руин Аэлита мягко отводила его к ложу из мха.

В грёзах он снимал с жены платье, целуя её плечи, шею. В реальности губы Аэлиты повторяли тот же путь по его коже, но её прикосновения были наделены магией, заставлявшей мираж вибрировать, становиться осязаемым. Когда его пальцы в мире снов касались груди жены, он чувствовал её упругость и тепло. В руинах его руки скользили по груди Аэлиты, и её маленькие, твёрдые соски отзывались на ласки, но в его сознании это было прикосновение к телу любимой.

Он уложил её на ложе. В обоих мирах одновременно. В мире снов — на супружескую кровать, в руинах — на мягкий, светящийся мох. Он снял с себя последнюю преграду — кожаные штаны, и его возбуждение, полное и напряжённое, стало частью обоих миров.

Когда он вошёл в неё, граница окончательно стёрлась.

В мире грёз это было медленным, исполненным любви соединением с женой. Он слышал её счастливый вздох, чувствовал, как её тело открывается ему.

В мире руин это было ритуальным слиянием с самой Иллюзией. Аэлита приняла его, её бёдра плавно задвигались в унисон, её ноги обвили его поясницу. Её сияющие глаза были приоткрыты, и в них отражалось не его реальное лицо, а лицо счастливого мужа и отца.

Он двигался, и его движения были наполнены не страстью, а щемящей нежностью и горькой радостью от обладания тем, что он потерял. Каждый толчок был погружением в мираж, каждое её движение — его утверждением. Её тихие, мелодичные стоны были не стонами удовольствия, а песней о несбывшемся, и он подхватывал её, его собственные стоны были полны отчаяния и восторга.

Он ласкал её тело, но в его сознании он касался жены. Он целовал её губы, но чувствовал вкус любимой. Аэлита была совершенным проводником, её тело было глиной, из которой он лепил своё счастье.

Их кульминация наступила как тихий, но всесокрушающий взрыв. Для Серафима это была не просто физическая разрядка. Это было падение с небес своего вымышленного рая. Яркая вспышка за закрытыми веками была одновременно экстазом и крушением целой вселенной. Он излился в неё с долгим, сдавленным стоном, в котором смешались наслаждение, боль и прощание. Его тело обмякло, он рухнул рядом с ней, его грудь тяжело вздымалась, слёзы текли по его вискам, смешиваясь с потом.

Он лежал с закрытыми глазами, всё ещё чувствуя эхо тепла камина на своей коже.

Когда он наконец открыл их, он увидел лишь разрушенные своды и фальшивое сияние вместо неба. Рядом лежала Аэлита. Её собственное свечение померкло, сделав её более… человечной. Хрупкой. На её щеке тоже блестела слеза.

— Ты взял свой дар, рыцарь? — тихо спросила она. — Свой груз?

Он посмотрел на свои руки. На них не было следов детских ручонок. Лишь мозоли и шрамы.

— Я взял яд, — хрипло ответил он. — Яд воспоминания о том, чего у меня никогда не было. И теперь он будет отравлять всё, что у меня есть.

На рассвете, который здесь был лишь медленным угасанием сияния, он покидал долину. Он не оглядывался на храм. Он не поднял руку на Жриц. Какой в этом смысл? Убить зеркало, показавшее ему его же тоску?

Но, уходя, он почувствовал, что оставил в Долине Снов не свою честь, а свою цельность. Он шёл навстречу приключениям, неся в душе первую, самую коварную рану — рану, нанесённую не клинком врага, а призраком его собственной, отвергнутой жизни. И эта рана, он знал, будет кровоточить вечно.